Ваан Терьян – выдающийся армянский лирик, основатель нового поэтического языка в национальной литературе

НА АЛТАРЕ

В мартовские дни 1918 года он чувствовал себя скверно. Врученный ему пару дней назад мандат члена делегации Советской России на мирных переговорах в Брест-Литовске был подписан Лениным лично, но даже это обстоятельство его не успокаивало. Скорее, даже настораживало. Большевистская Россия изначально планировала выйти из Первой мировой войны; в ночь на 26 октября 1917 года она даже успела подписать заранее подготовленный «Декрет о мире» - первый свой документ. Но эта акция носила в большей степени декларативный характер и не возымела практического эффекта. И вот в эту мартовскую слякоть 1918 года он, в составе советской делегации, должен будет выехать в Брест-Литовск с целью добыть из недр германской дипломатии мирный договор. Добыть любой ценой!
Ваан Терьян умел жертвовать собой: вся его недолгая жизнь и есть одно большое 35-летнее жертвоприношение. Главная проблема «дипломата» заключалась в другом: во имя чего он приносит себя в жертву, ведь жертвенники, в отличие от него самого, меняются каждый раз? Процесс постоянных поисков единственного ответа на этот вопрос и составит биографию выдающегося армянского поэта - реформатора языка восточно-армянской поэзии.

И стонет в страхе мысль моя:
О, воссияй, мечта Наири!
Ужель поэт последний я,
Певец последний в этом мире...

Вышедший в свет в 1908 году поэтический сборник «Грезы сумерек» сразу же станет этапным явлением армянской литературы. Таким было творчество русских поэтов Серебряного века. И если Константин Бальмонт слыл в свое время самым читаемым русским поэтом - восторженные группы поклонников и поклонниц создавали даже специальные клубы «обожателей и подражателей Бальмонта» - то нечто подобное имело место и с Терьяном: бывший студент Лазаревского института восточных языков в Москве, а после - Московского университета, сразу же стал властителем дум целого поколения армянского студенчества. Литературный язык Терьяна завоевал быт: на нем объяснялись в любви и аргументировали собственную меланхолию.

Устав от тяжелой и долгой дороги,
Я лег и уснул среди плещущей нивы.
Но дрогнуло сердце в тоске и тревоге:
Послышался мне чей-то зов сиротливый.
И я встрепенулся от радостной боли -

Просторы глядели темно и уныло.
Ночная прохлада окутала поле,
И камнем мое одиночество стыло...

Меланхолия. В эти мартовские дни 1918 года он чувствовал себя совсем неуютно. У него чахотка, но дело даже не в этом. Он крайне встревожен: гудок большевистского паровоза в сыром привокзальном тумане его раздражает. Ваан Терьян, конечно, готов принести себя в жертву, но не готов жертвовать другими.

Тем более Германия непременно запросит армянские земли; именно в этом сомнений быть не может. Причем запросит в пользу Турции - своего стратегического союзника. Ваана Терь-яна - руководителя армянского комитета Наркомата Советской России - данная мысль попросту убивает. Он должен дать свое согласие на все условия, предъявляемые немцами, - таково требование Ленина. В последний момент Поэт, конечно, может и отказаться, однако не перспектива расстрела пугает его, самопожертвование - стезя Терьяна, а возможность упустить шанс обретения в лице Советской России надежного покровителя. Впрочем, и здесь не все однозначно. Терьян мается, он вспоминает слова Даниэла Варужана: «Я убежден: чтобы оставить в народе память о себе, мы должны принести себя в жертву на алтарь щита или лиры - все равно».

Туман тем временем продолжал сгущаться: он уже поглотил и перрон, и пути, и перспективы. Члены дипломатической миссии консультируются и в густом тумане весьма напоминают призраков. Серебряная луна висит над вокзалом:

Околдован серебряным светом луны,
Подчинясь желанью, что манит вперед,
Как таинственный призрак безвестной страны
Молчаливый и бледный лунатик идет...

Скверное состояние Терьяна обусловлено и другим обстоятельством: он понимает, что лишенные собственной государственности армянские поэты обречены и на несение политических функций. Весьма незавидная для литератора участь, но ведь «в нашей действительности поэт должен быть также и героем». Об этом он еще в далеком 1910 году поделился с А. Цатуряном. Но героизм Терьяна -это далеко не революционная риторика представителей «баррикадного ордена литературы». Он лирик, и только.

«Люблю отчизну я, но странною любовью!» - известная строфа великого Лермонтова станет эпиграфом знаменитого поэтического цикла Ваана Терьяна «Страна Наири». Страну эту - древнейшее название Армении - он сам обнаружит в глубоких пластах национальной культуры и сделает ее достоянием литературы. Однако именно эта «странность любви» и пугает поэта - примут ли жертву потомки?

В мартовские дни 1918 года он сделал для себя еще одно открытие: оказывается, снег ему просто противен. Причем к снегу ему не привыкать: родина - горное селение Гандза, что в горах Джавах-ка, знает зимы похлеще брест-литовских. Но дело даже не в снеге:

Песни Армении слышу опять,
Песни, что так на рыданья похожи.
Их, чужеземец, тебе не понять,
Их не поймешь, чужеземка, ты тоже...

Второй гудок пролетарского паровоза вернет Терьяна на вокзал: сегодня он изменит стилю - принесет себя в жертву «на алтарь щита». Ничего лирического и сентиментального. Уже в поезде он продекламирует главный речитатив своей жизни, обращенный к дипломатам:

Не путайте нас, о невежды, с народами ваших берлог.
В Армении каждая мелочь - как древность святая у ног.
Нам заговор новый не страшен; мы знаем истории бег -
Есть горы, которые вечны, и есть переменчивый снег.
Армян испугать невозможно - врагом нашим был Вавилон.
Но где наш противник сегодня? Засыпан пустынею он!
Нам смерть предрекала, погибель Ассирия - грозный сосед!
Но дышит родная Отчизна; могучей Ассирии - нет!
О сердце мое, закаляйся! Сомнения в землю зарой.
Чтоб встала бы ты пред снегами большой,
неприступной горой!

---

«Для меня Терьян тогда был не только гениальным поэтом, но и мифической личностью, Поразительным открытием стала для меня книга Терьяна. Словно бездонный клад подарила мне. Я не выпускал ее из рук.Уединялся и без конца читал. Он оказал на меня волшебное влияние, и я до сих пор не могу без волнения вспоминать его имя». Егише Чаренц